Петербург № 5 2010 г.


СОДЕРЖАНИЕ

Раздел первый. Париж
2010 год - год Франции в России

Слово редактора
Валерий Попов. «Живем по Гоголю»
Северин Кильвейн. Гоголевский фестиваль в Париже

Говорят участники фестиваля
Герман Садулаев. Почвенник или либерал?
Владимир Шпаков. Гоголь - всегда живой
Сергей Носов Апология Гоголя как сливочной карамели

Urbi et orbi
Михаил Яснов Французские примитивы. Стихи.
Открытый мир

Открытый мир
Владимир Рекшан. Хотелось бы написать так…
Главы из нового романа

Иностранный отдел «Петербурга»
Шарль-Мари Леконт де Лиль. Стихи
Перевод Владимира Васильева

«Праздник, который всегда с тобой»
Ева Пунш. В поисках индульгенций

Ритмы Парижа
Николай Данилин. От рю Риволи до бульвара Клиши. Стихи
Ольга Минкина. Три концерта
Ольга Гришина
Наталья Перевезенцева
Дмитрий Легеза

«Охранная грамота», или Рукописный отдел «Петербурга»
Сергей Искюль. Письмо из XVIII века

Раздел второй. Петербург
Городу и миру. Поэты Петербурга
Давид Раскин. Фарватер Невы

«Невскiй проспектъ»
Гумер Каримов «Щастливые дни» дни Александра Пушкина

«Мне город шепчет неустанно…»
Наталья Панфилова. Невский проспект. Стихи
Анатолий Бергер. Стихи
Елена Литвинцева

«Царскому Селу - 300 лет»
Алексей Дашкевич. Греческая богиня. Рассказ

Невские страсти
Петр Ушкин. Петрокарловская крепость. Комическая повесть

«Путешествие дебютантов»
Людмила Горькова
Алексей Смунев
Николай Туз
Сергей Фаттахов

Создатели «Северной Пальмиры»
Виктор Левенгарц. Драмы великих
Михаил Ахманов. Золотой свисток, или вояжи писателя Ахманова.

2010 год — год Франции в России
Тематический выпуск «Париж — Петербург»






Раздел первый: ПАРИЖ

Весной во французской столице состоялся литературный фестиваль, посвященный 200-летию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя.

Слово редактора

Валерий Попов

ЖИВЕМ ПО ГОГОЛЮ

Петербург — город литературный. И литература живет в нем всегда. У петербургского дома, где я провел детство, стояли два атланта, поддерживая балкон. И что странно — один из них был почему-то в ботинках, а другой — босой.
Помню, с какой радостью я это заметил и потом показывал это всем знакомым,— словно я это сочинил. Это и был окаменевший рассказ, причем —первый м о й рассказ, хотя я понял это гораздо поздней. Петербург весь состоит из застывших, окаменевших рассказов, а так же — из рассказов живых.
Образ несчастного, обиженного петербуржца, созданный Гоголем, существует не только в Петербурге, и не только в то время, когда Гоголь жил. Помню, как я чувствовал себя самым несчастным среди одноклассников, самым презираемым, одетым хуже всех. Целое лето я работал с отцом — агрономом на полях и к осени сшил себе щегольское, как мне казалось, пальто. И в первый же день когда похолодало, я надел это пальто и, как равный, подошел к одноклассникам и попросил закурить. И стоял гордый: вот и я, как все! Но вскоре почувствовал, что пахнет паленым: искра влетела в рукав, и пальто загорелось! Под общий хохот я побежал, ворвался домой — но пальто погибло. Как у Акакия Акакиевича Башмачкина, героя повести Гоголя «Шинель».
Так что прав знаменитый критик Белинский — «Все мы вышли из гоголевский шинели». Хотя я, скорее, вышел из «Носа». «Нос» Гоголя, как таран, проложил нам путь к самым невероятным, причудливым сюжетам. Мой первый опубликованный рассказ — о шпионе, который прячется на молочном заводе в огромной горе творога, и когда милиционеры эту гору съедают, он перебегает в гору масла. После «Носа» Гоголя возможно все!
Живы все гоголевские сюжеты. Схема «Мертвых душ» во все времена — основная программа нашей экономики. В гораздо большей степени, чем «Капитал» Маркса. В каких только учреждениях я не числился, фактически там не работая, но получая зарплату и отдавая ее друзьям. И это было неизбежно —иначе их зарплата не позволяла жить.
Получал командировочные в райкоме комсомола, чтобы ехать изучать жизнь в дальних точках, но никуда не ехал, а тратил эти деньги на пропитание семьи —иначе было не выжить. И начальники знали это, но не были в обиде —кроме нас, они посылали еще и других, не существующих в жизни молодых писателей, «мертвых душ». И помню, веселились, заимствуя фамилии из Гоголя: Максим Телятников, Степан Пробка. Гоголь жив! И однажды, когда я, числясь в командировке в Киеве, нагло попросил командировку еще и во Владивосток, начальник строго сказал мне: «Мертвые души должны скромнее себя вести!» Особенно оживляются «Мертвые души» во время очередных выборов. Партии предъявляют списки жителей города, горячо поддерживающих именно данную партию — и в списках этих то и дело обнаруживают целые кладбища! За самые населенные кладбища идет напряженная межпартийная борьба. Чичикову такой размах и не снился!
И ужасный рассказ «Вий» тоже жив! Недавно одному моему знакомому предложили забрать домой умершую бабушку и подержать до похорон в квартире. Оказалось — при капитальном ремонте больницы в морг, где должна была бабушка провести эти дни, по ошибке провели паровое отопление, которое отлично работает, создавая там температуру почти сауны! Покойники, естественно, недовольны, и приходится раздавать покойников по домам, где как раз холодно, топят гораздо хуже. Это у нас нормально. «Да,— говорил друг,— Хомой Брутом, героем «Вия», не раз себя ощущал, когда ночью, со сна, в коридоре на бабушку натыкался!»
Реальность наша гораздо больше напоминает Гоголя, чем какого-либо другого писателя. И похоже — традиции его не исчезнут никогда — ни в русской жизни, ни в русской литературе. Вспомним замечательного продолжателя Гоголя — Михаила Зощенко, писавшего в тридцатые годы двадцатого века. Вспомним его рассказ «В больнице» — ванну, где его мыли вместе с какой-то старушкой, или плакат, который встречает больных в приемном покое — «Выдача трупов с 3 до 4». Гоголь жив! И давно уже перешагнул границы России.
Помню, как я страдал от бедности и одиночества в международном писательском доме на острове Готланд. С завистью слушал дружный хохот иностранных писателей внизу, в столовой. Свою еду я хранил в холоде за окном, прижимая пакетик рамой. Однажды ночью налетел ураган, вырвал мой пакетик и унес. Утром я выглянул в окно и увидел красненький мой пакетик внизу, среди принесенных ураганом мусора и обломков. Радостно ринулся вниз, откопал пакетик и лихорадочно начал есть. И вдруг заметил, что через огромное окно кухни писатели всего мира с ужасом смотрят на меня. «Совсем уже дошел русский писатель! Мусор ест!» Но вечером я взял себя в руки и пошел к ним. Писатель для того и живет, чтобы рассказывать свои горести всем. И я рассказал, как было дело. И как радостно меня встретили! И все стали рассказывать наперебой, какие еще более нелепые происшествия были с ними. И мы стали друзьями! Смешное и грустное соединяет людей гораздо верней, чем гордость и сила. В смешном и грустном — великая человечность. И пока Гоголь с нами — мы останемся людьми.


Северин Кильвейн

ГОГОЛЕВСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ В ПАРИЖЕ

31 марта — 1 апреля в Париже прошел Гоголевский фестиваль, посвященный 200-летию со дня рождения великого писателя. В мероприятии, организованном франко-русским литературным комитетом, приняли участие авторитетные специалисты по творчеству русского классика, популярные писатели из Франции и России, художники, музыканты и актеры.

День ученых

Собственно, франко-русский литературный комитет — это несколько энтузиастов, поставивших своей целью продвигать современную русскую литературу в западно-европейское информационное пространство, сближать литературные сообщества России и Франции, стимулировать проявление интереса французского читателя к литературе современной России. Юбилей Гоголя оказался хорошим поводом показать парижской публике лучшие силы. Целый год ушел на поиск средств, составление плана и приглашение достойных. Писатели — товар штучный. Собрать их в одну команду — дело почти неподъемное. Автор данного сообщения имел непосредственное отношение к менеджированию проекта и знает, с какими проблемами пришлось столкнуться. Но все получилось на удивление удачно. Имя Гоголя открывало сердца и двери. Все без исключения дипломатические представительства Франции на территории России, к которым обращались будущие участники фестиваля за шенгенской визой, были благожелательны и заинтересованно помогали соискателям. Но успешным этот амбициозный проект стал возможен только после поддержки его Фондом «Русский мир».
Сам фестиваль открылся 31 марта в амфитеатре легендарной Национальной школы L,ENA на авеню Обсерватуар напротив Люксембургского сада, и в приветственной речи франко-русского литературного комитета прозвучало обоснование того, почему ученые и писатели собрались в Париже. Оказывается (многие этого не знали), когда в Москве в 1909 году праздновали столетие со дня рождения русского классика, из Франции прибыла большая делегация. В Париже, как известно, Гоголь написал значительную часть поэмы «Мертвые души»…
После протокольной части место в президиуме заняли докладчики, в том числе крупнейший европейский специалист по русской литературе Жорж Нива. К сожалению, мы можем привести лишь несколько цитат, надеясь на то, что даже такое скромное цитирование даст представление об интеллектуальной наполненности предложенных докладов.
Профессор Жорж Нива: «Мертвые души потому поэма, что вещи у Гоголя всегда приобретают некий мистический статус. Писать для Гоголя — это прежде всего взять и описать вещь, дом, улицу, самовар... Другими словами, уметь смотреть. Самый простой предмет может стать неким целым, а это маленькое целое в свою очередь становится фрагментом другого и большего целого, вплоть до контуров самого Целого. Наблюдение ведет к созерцанию. Так оно и есть у великих мистиков, так оно и есть у великих художников. Гоголевское созерцание вещей ведет к Сезанну, к Прусту, к мистической конкретности Роб-Грийье».
Профессор Манн, «Парадоксы Гоголя»: «При жизни Гоголя, да и в течение многих десятилетий позже, никто бы не подумал, что двухсотлетие со дня его рождения будет отмечаться как культурное событие мирового значения. Белинский в 1842 г. писал: “Где, укажите нам, где веет в созданиях Гоголя этот всемирно-исторический дух, равно общее для всех народов и веков содержание? Скажите нам, что бы сталось с любым созданием Гоголя, если б оно было переведено на французский, немецкий или английский язык? Что интересного (не говоря уже о великом) было бы в нем для француза, немца или англичанина?” Позднее французский литератор Мельхиор де Вогюэ высказывал надежду, что в будущем у каждого образованного читателя рядом с “Дон Кихотом” Сервантеса будет стоять том “Мертвых душ”. Кажется, это время уже наступает».
Сергей Гончаров, «Между проповедью и исповедью»: «Жизнетворческие задачи Гоголя, стремление словом «произвести доброе влияние на общество» поставило перед ним проблему эффективности и силы действия художественного и религиозного дискурса. Стремление сказать прямое слово, призыв к воскрешению жизни на христианских началах не сделали из Гоголя проповедника, но не уничтожили в нем литератора».
Леонид Гаккель, «Н. В. Гоголь и музыка»: «Среди русских писателей-классиков нет ни одного, кто бы казался более легкой добычей для театральной и программной музыки, чем Гоголь. Покоряющие сюжеты (анекдотические и фантастические), ярчайшая интонационная окраска литературного языка — все это манило неудержимо. Но нет и ни одного писателя, который ускользал бы от своих музыкальных интерпретаторов с таким же постоянством».
Игорь Волгин, «Гоголь и Достоевский»: «Нравственный максимализм русской литературы идет от Гоголя. Его родовые черты властно проступают в ликах Толстого и Достоевского. Им троим мало одной литературы; они пытаются установить новое соотношение между искусством и действительностью. Они хотят воссоединить течение обыденной жизни с ее идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Эта попытка прорваться к читателю сквозь литературу».
Наталья Грякалова, «ХХ век открывает Гоголя»: «Гоголю вообще невозможно поставить хорошего памятника». «Гоголь, изваянный в бронзе,— задача неразрешимая»,— утверждает Розанов. Почему? Как соединить в бронзе лирика и реалиста, каковым Гоголь являлся? Какой период его творчества запечатлеть — период малороссийских повестей, петербургских фантасмагорий или религиозного мистицизма «Избранных мест»?
С интересом было выслушано и выступление директора Института философии Академии наук Украины Мирослава Поповича на тему «Семантика образов Гоголя».
Интересно заметить, что профессор Гаккель так увлекся выступлением и ответами на вопросы, что чуть не опоздал на самолет, вылетавший в Санкт-Петербург. Соединение высот литературоведческой и философской мысли, перемежающееся дежюнерами и динерами, создавало пьянящую обстановку духовного единства. Ученые мужи читали заранее подготовленные тексты, а публика, французского и русского происхождения, благодарно внимала докладчикам.
Не обошлось и без курьеза. В конце первого рабочего дня, начавшись в президиуме, а затем распространившись и на зал, запылала дискуссия. Как известно, в 1909 году в Москве установили памятник Гоголю (скульптор Андреев). В сталинские времена мрачный образ писателя, закутавшегося в шинель, заменили на советский монумент (скульптор Томский), убрав депрессивную скульптуру в сквер возле дома, где писатель скончался. Памятники находятся неподалеку друг от друга, и между ними идет молчаливое противостояние, в которое недавно вмешалась общественность. Нужно ли возвращать памятник Андреева на прежнее место? Что делать с памятником Томского? Профессора довольно страстно отстаивали разные точки зрения, а местные слушатели внимали этому сугубо российскому спору с изумлением. Наше вечное желание что-нибудь переименовать или кого-нибудь перезахоронить французам, чтящим свою историю в ее многообразии, непонятно. Но интересно. Правда и у них роняли Вандомскую колонну и сносили конные статуи королей. Но это все дела давно минувших дней. Выступления синхронно переводили через наушники, и динамика речей и спора не теряла остроты.

День писателей

1 апреля, собственно, сам День рождения Гоголя, был отдал писателям. До перерыва в президиуме под председательством Даниель Саленав находились французские писатели, точнее сказать, писательницы Ноель Шателе, Лиан Гийом, Мари-Луиз Одиберти, Беатрис Клеманже, и речь зашла о судьбах романа. Постепенно в дискуссию включились сидящие в зале. Прозвучало мнение, что важнее не то, каким будет роман, а то, где он окажется. Эпоха Гуттенберга, связанная с возникновением печатной книги, похоже, закончилась. Информационная революция породила множество новых носителей. Телевидение, Интернет, аудио-книги и т. п. значительно потеснили и традиционную книгу, и роман как наиболее важную часть литературы. Как выжить литературе в новом информационном пространстве? Французская и русская публика довольно страстно обменивалась мнениями, забыв о столах с дежюнером, накрытых в фойе.
После перерыва в президиум переместились писатели из России. Но перед началом работы в пространстве перед сценой появился мужчина средних лет, представился, сказав, что он ученик Марселя Марсо, что его попросил выступить на фестивале Вячеслав Полунин. Актер мастерски исполнил пантомиму на тему гоголевской «Шинели», чем удачно подготовил атмосферу перед выступлениями россиян, которые по очереди выходили к микрофону и произносили короткие спичи на тему «Гоголь и современность».
Владимир Рекшан начал первым и сказал: «Когда оказываешься на территории Гоголя, то понимаешь, что все возможно, любое буйство фантазии». Он рассказал, как вел переписку с юбиляром, написав Гоголю два письма, и опубликовал их в одной из газет Санкт-Петербурга. И Гоголь прислал ответ. Этот ответ и был прочитан. Присутствующие с некоторым содроганием узнали о том, что к нам едет Ревизор.
Французский писатель Жан Канаваджо ответил: «Когда Пушкин обсуждал с Гоголем идею написания “Мертвых душ”, то он размышлял о Сервантасе. Пушкин считал уместным включение в книгу своего младшего коллеги эпизода, в котором Чичиков раскрывает свои планы-мечты. Ведь Чичиков, как и Дон-Кихот,— это классический образец конфликта между повседневной реальностью и мечтой. И результатом этого конфликта становится смех. Если Дон-Кихот смешон своими запоздалыми рыцарскими идеалами, то Чичиков вызывает смех преждевременной буржуазной аферой.
В игровом ключе выступил писатель Сергей Носов, несколько умерил игровой стиль круглого стола Герман Садулаев. Валерий Попов постарался придать разговору толику лирического чувства, а Владимир Шаров постарался раскрыть причину внутренней трагедии гения Гоголя.
Имеет смысл привести еще несколько цитат из выступлений российских писателей.
Сергей Шаргунов: «Гоголь — это небывалый сверкающий язык, великолепный юмор, изумительная занимательность, это чувства, быт, точный и тонкий психологизм, красота, добротолюбие, честь, молитва, это дымчатая вишня во цвету и дымящиеся пампушки с вишней. И все-таки еще страх, страх, страх…»
Алексей Грякалов: «В “Сорочинской ярмарке” речь идет о принципиальной бесформенности: одной из черт русского национального характера с достаточно давних времен считалось именно отсутствие интереса к форме — бесформенность, расплывчатость, незаконченность…»
Сергей Солоух: «А потому чудесен и прекрасен Николай Васильевич Гоголь, певец этого вечного и неизбежного. Слабости, нелепости, неуклюжести и высшего проявления разнообразной общечеловеческой ерундистики — обыкновенной глупости».
Михаил Бутов: «Можно не сомневаться, что появись сегодня подобный Гоголь (да еще где-нибудь в глубинке), он не будет востребован вообще никак, даже в российских “культурных” столицах».

Объем текста не позволяет дать характеристику всем участникам, но, можно с уверенностью заявить, что все авторы проявили старательность и изобретательность при подготовке спичей. В результате полномасштабной работы было установлено, что наш классик абсолютно современен, а в условиях экономического кризиса, порожденного действиями мирового чиновничества, еще и чрезвычайно актуален.
В фойе перед амфитеатром разместилась выставка работ иллюстраторов Гоголя Сергея Лемехова и Николая Придеина. Тут же были вывешены и картины Николая Копейкина из его известной серии про слонов. Сами слоны прямого отношения к Гоголю не имели, но были красивы, многочисленны и гротескны, отчетливо перекликаясь с «Петербургскими повестями». Тут же расположились стенды с выставкой русских книг, изданных французскими издательствами за последние несколько лет. Особый интерес участников чтений и гостей фестиваля вызвала выставка фоторабот студентов Сорбонны. Под руководством Сары Бельмонт, собравшейся писать докторскую диссертацию о Гоголе, студенты нашли и сфотографировали места, связанные с пребыванием русского классика в Париже. На основе этого фотоисследования Франко-русский литературный комитет планирует обратиться к властям Парижа с предложением подобрать место для размещения мемориальной доски.
Следует также отметить, что, пока шла работа писательского дня в мэрии YI округа столицы Франции, по приглашению мэра г. Лекока российские ученые выступили с лекциями о Гоголе на русском языке.
К сожалению, на фестивале не появились представители российских средств массовой информации. Позднее, на дипломатическом приеме в посольстве журналисты отшутились, сославшись на «свободу прессы».

Вершины дипломатии

Дипломатическим апофеозом случившегося стал прием в резиденции посла Российской Федерации на улице Гринель. Это, надо заметить, настоящий дворец с золочеными потолками, широкими мраморными лестницами и роялем «Стейнвей» в главном зале. Дипломаты, писатели, ученые, лицеисты, художники, представители парижской общественности, любители русской словесности, литературные критики и… даже прямые потомки юбиляра уселись посреди торжественно освещенной залы и выслушали речь посла г. Орлова. Далее слово взяла хозяйка приема председатель Франко-русского литературного комитета Ирина Рекшан: «Мы хотели, чтобы эта дата стала настоящим праздником, до- стойным гения Гоголя, русской литературы и русской культуры».
Можно смело сказать, что последующее появление Сергея Стадлера, исполнившего несколько скрипичных композиций, стало неоценимым по красоте и щедрости подарком фестивалю от Петербургской Консерватории.
Официальную часть завершило подведение итогов конкурса среди парижских лицеистов на лучшие сочинения о русской литературе. Почетный ректор Университета Парижа сказала: «Сегодняшняя молодежь читает классические литературные произведения, обращаясь к ним, как к мерилам правды и неправды в острые минуты своей жизни». Финалисты конкурса получили призы и ценные подарки, а победителя с родителями наградили поездкой в Санкт-Петербург с именной экскурсией в Эрмитаж и Русский музей.
Вкусные блюда фуршета и мягкие вина окончательно смягчили нравы, и все поминали Николая Васильевича Гоголя словами, полными искренней признательности.

Парижская весна

2 апреля подарило солнечную и летнюю погоду, одновременно напомнив пришельцам из дождливой России о реалиях сегодняшнего дня. Встречу лидеров «двадцатки» Париж отметил массовыми народными манифестациями разного толка. Возле Сорбонны митинговали за либеризацию Ирана, по Елисейским полям шли какие-то военные ветераны с флагами, а по бульвару Монпарнас прошла внушительная колонна студентов и профессоров. Демонстранты требовали что-то в поддержку университетов, а также сохранения профессорам зарплаты в три тысячи евро. Русские профессора тоже было порывались поддержать требование и влиться в колонны, но по российской застенчивости делать этого не стали.
Не ясно, чем закончится история с продвижением русской литературы на западные рынки, но можно смело сказать, что выступавшие на Гоголевском фестивале были внимательно выслушаны.

Резюме

Для европейской цивилизации создание общего культурного пространства необходимо, хотя бы для более эффективного противодействия внешним вызовам, с которыми столкнулся в новом столетии наш континент. Это очевидно. Но культурное пространство без равноправной конвергенции литератур невозможно. И здесь речь идет скорее не о классике, бесспорно остающейся опорой интеллектуального диалога, а о литературе современной. Постоянное взаимное «прочтение» избавляет от сложившихся стереотипов. А именно ложные стереотипы мешают народам и странам сотрудничать ко взаимной пользе. При взаимном «прочтении» национальные литературы становятся богаче, впитывая эстетические, стилистические и прочие открытия соседей. А ощущение коллективной литературной «мощи» придаст уверенности всей большой Европе в новом глобальном мире информационного общества.
Фестиваль закончен. «Закончен бал, погасли свечи». Хочется верить — это только начало. Разговор о современной русской литературе впереди. А такой разговор — начало интереса к России двадцать первого века.
Говорят участники фестиваля

Герман Садулаев

ПОЧВЕННИК ИЛИ ЛИБЕРАЛ?

Я человек нерусский, мне простительно. Я не совсем понимаю, по какому принципу русский писатель бывает почвенник или, наоборот, либерал. А третий ещё коммунист. А четвёртый чистый эстет. А пятый куртуазный маньерист. Всё это слишком сложно. У меня проще, всего два лагеря: тёмные и светлые. Ну, как в «Дозорах» у Лукьяненко, вы меня поняли.
И обычно я безошибочно определяю, кто чей. Вот, например: Леонид Юзефович — светлый, а Борис Акунин — тёмный. Виктор Пелевин — светлый, а Виктор Сорокин — тёмный. Венедикт Ерофеев — светлый, а Виктор Ерофеев — тёмный. Лев Толстой — светлый, а Алексей Толстой тоже светлый. Толстые люди они всегда такие, добрые и светлые. Хотя вот Татьяна Толстая — тёмная, а Дуня Смирнова зато красивая женщина.
И не надо тут начинать со мной спорить. А то многие любят что-нибудь сказать, любую чушь, лишь бы поспорить. Забывают, что спорами размножается плесень, а не истины, и, тем более, не я.
Скажут: «нет, а я считаю, что…»
Да кому интересно, как вы считаете? Хоть в столбик, хоть на калькуляторе. Я не считаю, я знаю. Потому что вижу. Кто тёмный, а кто светлый. Это не предмет обсуждений или подсчётов, это не «у каждого своё мнение», мнение тут вообще ни при чём. Просто ты либо видишь это, либо нет. Вот я вижу. А ты, если не видишь — слушай меня, и будешь знать то же, что знаю я. Всё просто.
Итак, светлый или тёмный? Это именно ориентация, на добро или на зло, в сухом остатке. Это не про талант. Талант может быть на службе. И если светлый, но без таланта — это плохо. Ничего не сделает, будет неудачник и клоун. Однако хуже, если талантлив и тёмный.
Но бывают сложные случаи. Когда даже мне трудно определить. Гоголь, светлый он или тёмный?.. Ни то, ни другое, но — свидетель. Очевидец. Провидец. Визионер.
Поднимите мне веки.
Бывает так, что писатель — просто видящий. И рассказывающий о том, что увидел. Ни в один лагерь не встав.
Потому что писатель — это вообще тот, кто видит. Владение словом и прочее чистописание совершенно ни при чём. Он видит то, что за покровами, занавесками, масками. Как, например, вот сидит человек, пьяница, и смотрит телевизор. И вдруг как заорёт: жена! Жена, смотри, черти!
А по телевизору показывают заседание Правительства или там Государственную думу.
Жена-то обычный человек, не видящая. Она, конечно: какие черти? Это министры и депутаты, богатые люди и успешные, практически непьющие, не то, что ты! Опять упился до белой горячки!
А человек: ну как же не черти! Смотри, натурально — вот у них и рога, и копыта, и хвост! Черти!!!
И в другой раз пугается телевизор включать.
Такой человек называется — писатель. И если он с русским языком не в ладах, так можно его подучить. А если кто чертей не видит, то пусть он хоть в пять этажей сложносочиненные предложения мастерит, не писатель он, про такого скажут, что творчество у него — унылое!
Потому что писатель — я ещё раз скажу — это тот, кто видит.
И не его вина, что когда поднимают веки, то видит он вокруг себя не ангельские хоры, а бесовские игрища. Нечисть разгулявшуюся. О том и пишет.
Вот Николай Васильевич, посмотрел на Россию — и что увидел? Летит тройка незнамо куда, а в ней душ полно, только души те — мёртвые.
А Фёдор Михайлович глянул только на интеллигенцию и что же? Бесы.
Да ладно русские, а Толкиен? Вышел на улицу, посмотрел и, на белом свету — орки, тролли, гоблины — Мордор, да и только! А эльфов он выдумал, да. И людей тоже.
Однако хочется к Гоголю вернуться. Помните, как в конце «Ревизора» городничего посетило прозрение: «вижу какие-то свиные рыла вместо лиц…». А предисловие к «Ревизору»? «На зеркало неча пенять…»
Вот и я, если вдруг телевизор включу, или там на улицу выйду, то чувствую себя городничим. Или Толкиеном, тоже бывает.
Эх, тяжела ты, шапка-ушанка русского писателя-провидца, особенно, когда весна и плюс двадцать.
Опустите мне веки! Эй, кто-нибудь, опустите мне веки!
Или хотя бы налейте водки.





Ночь на Елисейских полях.
Владимир Шпаков

ГОГОЛЬ — ВСЕГДА ЖИВОЙ

Хорошо было Поприщину, считавшему себя испанским королем. А если ты понимаешь, что не король и никогда им не станешь? Да что там — королем, ты не станешь даже приличным менеджером, потому что не тому учился, и не там. А еще ты неправильно читал классиков. Думал, классики — это великие мертвецы, ан нет, они живее всех живых.
Выходишь, например, гулять на Невский проспект, красивый нынче, как Елисейские поля. Настроение соответствующее, то есть приподнятое, и как-то вылетает из головы предостережение Гоголя: «О, не верьте этому Невскому проспекту! Все обман, все не то, что кажется!» Ты заводишь беседу с двумя незнакомыми приезжими, которые тут же становятся знакомыми. Им хочется узнать поближе город трех революций, город Пушкина, Достоевского и, конечно, Гоголя. И что ты делаешь? Рассказываешь об этом всём, причем взахлеб, ведь знакомые незнакомцы тебя уже угостили — от всей широты русской души. Потом еще угощение, и ты уже токуешь, как глухарь, не слыша и не видя ничего. Ты похож на Чертокуцкого, без удержу расхваливающего «чрезвычайную коляску настоящей венской работы»; а ход событий между тем втаскивает тебя в совсем иной сюжет.
Постепенно вы удаляетесь от Невского, прихлебывая из горлышка нечто крепкое и возбуждающее. И приходите в район, где проживал безумный Раскольников, укокошивший гордыни ради двух человек. Что, испугались? Не в этот ли сюжет втащили героя знакомые незнакомцы? Успокойтесь, не в этот, иначе он просто не смог бы написать эти строчки. Дело в том, что о ту пору он щеголял в новеньком кожаном плаще. На плащ откладывали несколько месяцев, потому что вторая кожа в наших краях — вещь крайне необходимая, очень способствует сохранению доброго здоровья. Ну, и красиво, опять же. Надо, в конце концов, соответствовать Невскому проспекту, красивому, как Елисейские поля.
Теперь вы, конечно, угадали сюжет. То есть, не вы — угадал его Гоголь, а герой забыл, что есть вечные сюжеты, каковые повторяются из века в век, особенно в жизни тех, кто учился не тому и не там. В одном из темных углов, короче говоря, знакомые незнакомцы стаскивают с тебя плащ и, врезав на прощанье в переносицу, скрываются в неизвестном направлении. А ты становишься Акакием Акакиевичем, у которого отобрали шинель. Представители власть предержащих (попросту сказать: менты) ведут себя вполне по Гоголю, то есть, плевать хотят на твои прошения о розыске утраченной ши… Тьфу ты, плаща, конечно! И ты решаешь попробовать его найти самостоятельно.
Одевшись в старую болоньевую куртку, абсолютно не соответствующую Невскому, ты утюжишь проспект в надежде обнаружить если не злоумышленников, то хотя бы свой плащ. И таки находишь его! Вот он, мелькает впереди, ты догоняешь его обладателя, а это какой-нибудь менеджер, приличный, значит, человек. Или вообще — Нос! Не твой, слава богу, чей-то Нос, но тоже весь из себя важный, так что не подступишься. Вскоре ты понимаешь: так и до испанского короля недалеко, точнее сказать — до Поприщина. Которому было хорошо, конечно, но тебе таким же становиться совсем не хочется.
Смирись, говоришь ты себе, разве самому Гоголю лучше? Шинель у него, положим, не отбирали, но вот дом отняли и до сих пор не желают вернуть. Нету в нашем городе дома-музея Гоголя, не хотят его устраивать значительные лица! И улицу у него отобрали, в угаре переименований сделав улицу Гоголя обратно Малой Морской. Почему тогда, скажите, не Ново-Исаакиевской, каковой она тоже была?! Гоголь, между прочим, когда писал свои петербургские повести, жил на улице именно с таким названием.
Зато сами значительные лица, то есть, политические и прочие «менеджеры», которые учились там, где надо, и тому, чему надо, охотно селятся на фешенебельной Малой Морской (бывшей улице Гоголя). Они всё и вся тянут к себе, как завещал один банкир, проживавший на этой улице еще в позапрошлом веке. Увидев на входной двери только что отстроенного банка табличку «Толкать от себя», банкир, как утверждает молва, тотчас приказал перевесить дверь и заменить надпись на другую: «Тянуть к себе». Ну, это больше соответствовало его жизненным принципам. Вот и тянут с той поры, никак остановиться не могут. Ох, до- ждутся эти лица, пока дух Николая Васильевича заявится к ним в гости и выселит какого-нибудь чиновника или нувориша из шикарной квартирки. «А! — воскликнет дух.— Так вот ты, наконец! Твоей-то квартиры мне и нужно!»
Кстати, о Поприщине. То есть, о Елисейских полях. Точнее сказать, о Гоголе, который в «Записках сумасшедшего» устами своего персонажа утверждал: говорят, мол, во Франции уже большая часть народа признает магометанскую веру! В смысле: исповедует мусульманство. Ну, разве не пророк?! Разве не современник?! Нет, ребята, Гоголь — всегда живой, и читать его нужно — внимательно!




Сергей Носов

АПОЛОГИЯ ГОГОЛЯ
КАК СЛИВОЧНОЙ КАРАМЕЛИ

Недавно в магазине на Невском проспекте я приобрел продукт «Гоголь. Карамель сливочная». Фотографию объекта я поместил у себя в блоге.
Теперь, с моей легкой руки, все потешаются над продуктом «Гоголь. Карамель сливочная». Особенно всех смешит надпись, украшающая обертку: «ГОГОЛЬ
Поэма в сливочном вкусе».
Ну, еще бы! Какая связь между Гоголем и карамелью, спрашивается? При чем здесь «Мертвые души»? Что еще за сливочный вкус? И почему «сделано в Аргентине»?
Я и сам смеялся, когда купил. Смеялся над отсутствием логики, как мне казалось. Над чужой, как мне казалось, глупостью и невежеством.
И вдруг меня осенило: я понял, что означают слова на обертке! Совсем не то, о чем думаем мы!
Потрясающий текст. Он же с секретом!
Это нас, умников, надо спросить, при чем здесь «Мертвые души». С чего мы взяли эти «Мертвые души»? Протрем глаза: производители карамели «Гоголь» надписью «поэма в сливочном вкусе» недвусмысленно отсылают нас, маловеров, не к «Мертвым душам», а к другой гоголевской поэме — к злосчастному «Ганцу Кюхельгартену».
Разберемся. И пусть кто-нибудь скажет, что я не прав.
1) «Ганс Кюхельгартен» — по сути поэма, а по авторскому определению жанра «идиллия в картинах». Трудно представить другой литературный жанр, который бы соответствовал природе сливочной карамели больше, чем идиллия.
2) В шестой картине этой «идиллии» Вильгельм в кругу семьи, собравшейся во дворе под каштанами, отмечает день рожденья супруги.

Под тенью тех деревьев вечно милых
Стоял с утра дубовый стол, весь чистой
Покрытый скатертью и весь уставлен
Душистой яствой: желтый вкусный сыр,
Редис и масло в фарфоровой утке,
И пиво, и вино, и сладкий бишеф,
И сахар, и коричневые вафли;
В корзине спелые, блестящие плоды:
Прозрачный грозд, душистая малина,
И, как янтарь, желтеющие груши,
И сливы синие, и яркий персик,
В затейливом виднелось все порядке.

Нет ли ощущения, что среди этих яств (преимущественно сладких на вкус) чего-то все-таки не хватает?
Уж не сливочной ли карамели?
Она бы не испортила этот праздничный стол. Могла бы виднеться «в затейливом порядке» рядом с вафлями, например. Надо полагать, Гоголь перечислил далеко не все, что было на столе. Но даже если карамели на столе не было, мы смело можем говорить об ее потенциальном присутствии. Карамель вообще, и в частности «Гоголь. Карамель сливочная», представлена здесь исходными продуктами, необходимыми для изготовления какой бы то ни было модификации карамели. Прежде всего это сахар, а также масло — оба числятся в списке ингредиентов карамельного «Гоголя»; что же до сиропа глюкозы, занимающего в этом списке вторую позицию после сахара, то он, думается, может быть заменен при изготовлении карамели наличествующим на столе Вильгельма «сладким бишефом» (бишофом).
Таким образом, натюрморт, изображенный Гоголем, помимо прочих идей выражает идею карамели, причем не только идею фруктовой карамели, но и, что для нас особенно важно, идею сливочной карамели. Действительно, в состав «Гоголя. Карамели сливочной» согласно списку ингредиентов, напечатанному на обертке, должны входить «цельное молоко» и, собственно, сливки. Не будем гадать, есть ли эти продукты на столе, достаточно и того, что

…гуляют тут же две
Ручные козы и, резвяся, щиплют
Душистую траву.

Стало быть, и с молочными ингредиентами карамели проблем нет. Карамель как идея воплощена Гоголем в этом литературном натюрморте с помощью образов исходных продуктов и обусловлена логикой художественного повествования.
3) Вот еще одно удивительное соответствие — столь же выразительное, сколь и скрытое. Без ключа тут не обойтись.
Ключ есть. Это псевдоним «В. Алов», под которым Гоголь издал свою юношескую поэму.
Касательно «Ганса Кюхельгартена» имена «Алов» и «Гоголь» взаимозаменяемы.
Выбирая псевдоним, молодой Гоголь позаботился о том, чтобы он был колористическим и чтобы он, помимо того, был окрашен в сочный цвет вечерней зари и распустившейся розы.
Сливочная карамель «Гоголь» содержит два искусственных красителя — Е 110 и Е 150. Нас интересует Е 110, этот краситель имеет оранжево-красный цвет. Полное название красителя звучит поэтично: желтый «солнечный закат» Е 110. Специалистам по пищевым добавкам он изве- стен также под именами: желтый солнечно-закатный, солнечно-закатный и желтый сансет.
Знатоки Гоголя наверняка напрягают память: неужели есть описание заката в «Ганце Кюхельгартене»? Есть!

Склоняется на запад день,
Вечерняя длиннеет тень.
И облаков блестящих, белых
Ярчее алые края;
На листьях темных, пожелтелых
Сверкает золота струя.

Вот оно! В. Алов, псевдоним автора «Ганса Кюхельгартена», оказывается, семантически отвечает, по тексту поэмы, цвету края облаков на закате. Но и сливочная карамель «Гоголь» содержит краситель, так и называющийся: солнечно-закатный!
А теперь обратим внимание не на «облака», а на «листья». Может ли образному названию красителя желтый «солнечный закат» Е 110 подо- брать более точный эквивалент, чем образ «золота струи» на «пожелтелых» в лучах заходящего солнца листьях деревьев?
Таким образом, между произведением В. Алова «Ганц Кюхельгартен» и продуктом «Гоголь. Сливочная карамель» очевидна глубинная связь на уровне смыслообразующих понятий и образов.
4) Как известно, после первых печатных откликов Гоголь изъял тираж из продажи и уничтожил.
Ни одно произведение Гоголя не принесло ему столько горечи, как «Ганс Кюхельгартен».
Что касается продукта «Гоголь», предлагаемого потребителю в качестве съедобной «поэмы», то это, заметим, не перец и не горчица, а сливочная карамель. Налицо символическая реабилитация поэмы. Соответствие по противоположности: пищевой аналог тому, что когда-то принесло Гоголю, как автору, горечь, обязан сегодня доставлять наслаждение, услаждать.
5) «Ганс Кюхельгартен» — юношеский литературный опыт Гоголя-гимназиста.
Закономерно продукт «Гоголь» как «поэма в сливочном вкусе» адресован, в основном, молодым потребителям — современным школьникам и гимназистам.
6) Осталось истолковать надпись «Сделано в Аргентине».
«Сделано в Аргентине» — простая констатация факта, в той же мере естественного, что и факт производства пищевого красителя Е 110 в Индии. Однако надпись находится на обертке не чего-нибудь, а продукта, именуемого «Гоголь. Карамель сливочная», и это придает утверждению «Сделано в Аргентине» дополнительные смысловые оттенки. Надпись, фатально отвечая общегоголевскому контексту, являет себя сильным утверждением и в то же время как бы ставит самою себя под сомнение,— типа того: а вы знаете, что это сделано в Аргентине, а у алжирского дея под самым носом шишка?
В этом смысле «Сделано в Аргентине» на обертке «Гоголя» не только необходимо — по законам РФ, но и — по гоголевскому духу — уместно.
Вернемся к «Ганцу Кюхельгартену».
Если отнестись с доверием к авторской помете «Писано в 1827», нельзя будет не отметить, что именно тогда имел место военный конфликт между Аргентиной и Бразилией из-за провинции Уругвай.
В шестой картине поэмы Гоголя дан список тем застольной беседы Вильгельма с пастором:

…про новости газет,
Про злой неурожай, про греков и про турок,
Про Мисолунги, про дела войны,
Про славного вождя Колокотрони,
Про Канинга, про парламент,
Про бедствия и мятежи в Мадрите.

Не хватает только событий в Аргентине, не правда ли? — они из того же ряда. Сладко обедающие герои гоголевской поэмы могли бы наряду с Федором Колокотрони, предводителем греков в борьбе против турок, столь же увлеченно вспоминать и другого своего современника — тогдашнего (и первого, кстати сказать) президента Аргентины Бернардино Ривадавия, известного борца против испанского господства (тем более что испанская тема — «бедствия и мятежи в Мадрите» — была затронута). Читатели гоголевской поэмы не почувствовали бы в этом случае сбоя — ни стилистического, ни смыслового.
И последнее. С чем у современного образованного россиянина прежде всего ассоциируется Аргентина? С аргентинским мясом и Борхесом.
Уведомляя «Сделано а Аргентине», производители продукта «Гоголь. Сливочная карамель» отсылают нас непосредственно к Борхесу. Вооружают, так сказать, борхесианскими методами интеллектуальных расследований.
Urbi et orbi

Михаил Яснов

Михаил Яснов — поэт, переводчик, детский писатель. Родился в 1946 г. в Ленинграде. Автор семи книг лирики, многочисленных переводов из западноевропейской, преимущественно французской, поэзии и значительного количества книг стихотворений и прозы для детей. Лауреат российских и международных литературных премий.

ФРАНЦУЗСКИЕ ПРИМИТИВЫ

ПАМЯТИ ФЕСТИВАЛЯ ПОЭЗИИ

Что-то было упущено в восемьдесят восьмом —
в тот непредвиденный год, когда начались разъезды.
Белый свет оказался не просто беглым письмом,
но буйной розой ветров, осыпающих норды и весты.

Что-то было упущено, а что — теперь не понять.
Мир начинал делиться на образы и подобья.
Две стороны света превратились в четыре и в пять,
а шестая часть обернулась простою дробью.

Что-то было упущено — словно легкая нить,
там, в лабиринте, и тщетно шарить по стенам.
Что-то надо было запомнить, сохранить и не обронить,
но гнездо, когда пригляделись, было холодным и опустелым.

Птичка уже вылетела — так с тех пор и стоим
на разудалом фото, в Гренобле, над быстрым Изером,
еще не зная, что ничего не запомним, не сохраним,
кроме оглядок, фрагментов, обрывков, исписанных блеклым и серым.

А как все искусно выстроено — и за спиной обрыв,
и безоглядная даль, которую не измерить!..
Но что-то было упущено. Так возникает миф —
сладкая сказка, в которую горько верить.
* * *
Е. Г. Эткинду

Клочок земли приевшейся покинув
и выйдя за пределы бытия,
тревожное мяуканье павлинов
услышал на чужом рассвете я.

Ни воплей грибников,
ни лесопилен,
ни пьяного рыданья наших муз, —
боюсь, что оказался он стерилен,
Булонский лес,
на мой чухонский вкус.

Виденья запоздалого Ленотра
сквозь марлю
проступали тут и там,
и лебеди, как призрак медосмотра,
спустились вниз
по ватным облакам.

Я, как дитя, разыгран был туманом,
и, словно в продолжение игры,
он вел меня по язвам и по ранам,
сорвав бинты с гноящейся коры.

Он развенчал
фальшивую стерильность,
он обнажал в лесу за пядью пядь.
Я оживал. Еще чуть-чуть —
и ринусь
за ушками павлина почесать!


* * *
Веронике Долиной

Невеселые лица у русских в Париже.
Им чужое — родней, но родное — ближе.
Их о чем-то важном еще не спросили.
А главное — знают, как жить в России.
Наше время куда веселей, чем прежде.
Им давно комфортно в чужой одежде.
А то, что на лицах следы кавычек, —
дело мускулов, то есть дурных привычек.


* * *

Под мостом Мирабо — я не видел, быть может, —
тихо Сена течет, но меня не тревожит.
На мосту Авиньонском — быть может, и это —
и поют, и танцуют всю ночь до рассвета.
Я не знаю, не прожил я эти мгновенья,
не дают мне покоя другие виденья:
то утопленник навзничь,
то убитый врастяжку —
под мостом через Мойку, на мосту через Пряжку.
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ КОНЦЕРТЫ

?1.

Лило в Рождество Христово —
досталось в тот год Парижу!
Припомню его и снова
под шорох дождя увижу:
химеры пускают слюнки,
как будто сосут ириски,
а Моцарт ходит по струнке
за властной рукой арфистки.

Торговцы, студенты, клерки,
плащи, свитера и шарфы —
под сводом больничной церкви
качаются ветви арфы,
и бьется вода о стены,
и в храме, как в трюме, глухо,
но сладко поют сирены,
моля о спасеньи духа.

И все уплывают в этом
ковчеге, почти счастливом,
на голос далекий, следом
за тайным его призывом,
покуда под купол скорбный,
сквозь форточку, на излете,
влетает сирена «скорой»,
вопя о спасеньи плоти.


?2.

Орган, словно дудка сторотого Пана, —
прощай, тонкорунное стадо тумана!
Я вышел на берег дождливого дня —
прощай, золотое! Пасись без меня!

А там, на далеком рассвете религий,
я слышу: «Он умер! Он умер, великий!»
И всходит руно, как рассвет на дрожжах,
но время иное дрожит в витражах.

И сыро снаружи, и мокнет ограда,
и пахнет простудой дыханье органа,
и город окутан тем самым дождем,
которого вовсе не жаждем, но ждем.

В нем снова, как встарь, ни добра и ни худа —
ах, нимфа, давай-ка слиняем отсюда!
И будем бродить по пустой мостовой
и пить из копытца волшебный настой.




НАЧАЛО ВЕКА

Ну, что еще? Ну, флейту попроси,
ну, клавишам шепни: когда начнете?..
Рассыпчатый Равель и Дебюсси,
подпрыгивающий на каждой ноте, —

всё песенки... Так чудно, так легко!
С чего ж на всякой тени желторотой
казенное клеймо «Тоска и КO »
уже сквозит предсмертною икотой?

Всё уже эта петелька: уже.
Пока сухой горох слетает с клавиш,
уже в ином краю, в чужой душе,
как это было въяве, не представишь.

А там, среди неведомых равнин,
уже кипит работа молодая
и нервно курит русский господин,
судьбу над переводами ломая.

Он создает не фразу, а контекст
и с пылом неофитов-одиночек
склоняется, несчастный, как отец,
над колыбелью двух сиамских строчек.

Он звуками, как слухами, оброс.
в одной тоске от общих бед коснея,
пока рассвет краснеющий занес
над бедным прахом руки брадобрея.


* * *

«Ум всегда в дураках у сердца»,— оставил
нам Ларошфуко свое наблюденье.
Как щемит в груди от него! А все же
сила разума горше, чем сила чувства.
Перевод с французского тем и тонок,
что невольно высь сопрягает с бездной.
Остается зазор, объяснимый только
в переводе с русского на небесный.
* * *

...Небось, Верлен в приемных не потел
и не слагал министрам мадригалов —
литература, все-таки, удел,
как это ни печально, маргиналов.

Не вся, не всех, но все-таки. Беречь
приходится опять не крик, а шепот,
особенно когда заходит речь
так далеко, что нужен слух и опыт.


* * *

Наташе и Жерару Мартен

Рембо в двенадцать лет. Рисунок Берришона.
Верлен в тринадцать лет. Дагерротип Тилье.
Они еще глядят по-детски отрешенно.
Они еще в семье. Они еще в тепле.

Что в детстве кроется, что в юности таится,
мы можем подсказать и знаем наперед.
И только отрочество — тайная страница,
где все замарано, и оторопь берет.

Один вонзился в нас тяжелым детским взглядом.
Другой, наряженный, уставился за край
бумажного листа… И все, что станет адом,
еще лежит у ног и ластится, как рай.


* * *

Причуды иноземного стиха:
как пробираться тропами лесными,
где ива, и береза, и ольха —
мужского рода? Что мне делать с ними?

Я мог бы это всё перевести
совсем в иную плоскость, но природа
подсказывает мне, что нет пути
печальней, чем искусство перевода.
И вправду, как березу мне обнять
и как же иву мне назвать плакучей,
когда у них особенная стать,
в чужом — иная, как себя ни мучай?

Так оставайся лесом, старый лес,
грешно переводить тебя на рощу,
и всей листвой, покуда не исчез,
дыши на слух и облетай на ощупь!


* * *

Я отмылся Парижем, как пемзой,
каждый палец оттер, каждый ноготь.
Вытравляется пористой бездной
петербургская копоть и деготь.

Вот бы счистить и с прошлого сажу —
только с этим я точно не слажу
и чернею в толпе, как дикарь,
от всего, что накоплено встарь.


ФРАНЦУЗСКИЕ ПРИМИТИВЫ

?1.

Мир переполнен запахами снов.
По тверди шарят пальцы звезд незрячих.
Кричит петух, закрытый на засов,
как падший ангел крылья раскорячив.

Ржут лошади, жрут свиньи, режут хлеб,
жируют черви в недрах чернозема.
Земные твари окружили хлев,
как толпы черни — царские хоромы.

Всё это было — было сотни раз,
всё это краски и холсты — и только.
Но в небесах сочится божий глаз,
живой, как апельсиновая долька.
Сейчас протянет руку тот, из тьмы,
и захрустят раздавленные склеры,
и на пустой дороге станем мы
невольными свидетелями веры.

?2.

Клюют нахохленные птицы
из рук дородных аонид,
и череп в зеркало глядится,
и речка подо льдом блестит.

?3.

Давай прогуляемся в парке Руссо,
где бродит лошадка с тележкой
и свежею краской горит колесо,
не знавшее грязи. Не мешкай,
садись — и отправимся рай догонять,
немножечко плоский, но яркий,
где сдобную Еву так сладко обнять,
как помесь свинарки с дояркой.

Под каждым листом нам зажгут фонари,
нас встретит свобода у входа,
а мы повстречаем Гийома с Мари
и много другого народа.
Здесь птицы гуляют в пространстве пустом
и звери в одежде нарядной,
ведомые верою, данной холстом,
распятым на раме квадратной.

Жизнь в трех измереньях легка и чиста,
проста, как привычное чудо.
Мы встанем со всеми на фоне холста,
сюда обернувшись оттуда.
И станем со всеми смотреть, не таясь,
на то, что отсюда незримо:
на подлость, и мерзость, и низость, и грязь,
и счастье, спешащее мимо.


Открытый мир

Владимир Рекшан

Поэт, прозаик, рок-музыкант. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Автор пятнадцати книг прозы.


ХОТЕЛОСЬ БЫ
НАПИСАТЬ ТАК…

Главы из нового романа

Хотелось написать так.
Морозный парижский вечер. Поземка струится по набережным, кое-где уже намело вполне сносные сугробы, и редкие прохожие скользят по бульвару в сторону метро, пробегая мимо замерзшего фонтана. Воду выключили еще месяц назад, когда начались первые морозы, но все равно откуда-то из городских недр натекало, быстро превращаясь в лед, и тот был очаровательно красив, переливаясь вечерними огнями. Я протрусил мимо махонькой площади, с которой так и не убрали плетеные стулья — за ними в теплое время года сидели туристы, ловкие официанты им выносили подносы с дежунерами и динерами. Теперь только продрогший бродяга сидел в одном из кресел. Такие обычно сидели внизу на ближайшей станции метро «Сен-Мишель», пили дрянное вино и, похоже, тут же мочились, если судить по ядовитому запаху, пропитавшему станцию. На них никто не обращал внимания, тут же щебетали студенты из соседней Сорбонны, разные клерки разъезжались по домам. Впрочем, вечерняя толпа уже схлынула, изгнанная холодом. На живописной улочке Сен-Андре дез Арт никого. Недалеко от перекрестка Бусси меня ждала мадам ля Рюс. Возле нее стоял дед Дидье. Я шел к нему в гости, и он вышел встречать, не надев пальто. Глянул на часы — было ровно восемь, я не опаздывал.
—?Салют! — поприветствовал, а в ответ услышал по-французски эмоциональное и в этот момент совершенно искреннее:
—?Владимир!
—?Опаздываешь,— произнесла мадам ля Рюс.
—?Нисколечки,— не согласился я.
Мы свернули в переулок и вошли во внутренний двор жилого дома, соседствовавшего с рестораном, где подавали лягушек. «В собственном соку»,— промелькнула в голове нелепая фраза. Мы дождались лифта и поднялись на третий этаж. Мадам ля Рюс вовсю щебетала c Дидье. Такую быструю французскую речь я не понимал и поэтому просто улыбался, кивал головой и повторял: «Уи! Уи!».
Дидье занимал обширную квартиру с высокими потолками. В гостиной у него горело одновременно шесть настольных ламп, создавая причудливый уют. Сначала посидели в креслах возле низкого стола и минут с десять обменивались приветствиями и вопросами об общих знакомых. После по жесту хозяина прошли на кухню и стали смотреть, как Дидье приготовляет свой знаменитый соус. После того, как мы уничтожили по миске серых креветок и внушительному cote говядины, артистический дед вернулся к плите.
Он щедро полил ромом сковородку, полную бананов. Ром вспыхнул, быстро прогорел, и Дидье стал накладывать готовые карамельки по тарелкам.
—?А если водкой залить? — поинтересовался я.
—?Нет,— ответил серьезно дедушка.— Продукт должен быть из одного региона. Бананы и ром! Тогда все получится.
—?Понятно,— согласился с ним.— Сало и самогон.
—?Comment? — не понял Дидье.
—?Самогон — это такая домашняя водка,— уточнила мадам ля Рюс.
Мадам ля Рюс переводила, что я не понимал, а Дидье шутил над своими свежевставленными зубами. Впрочем, он бодрый и подтянутый, следящий за собой француз. Может быть, я и не завидую его возрасту и национальности, зато отдаю должное хорошим рубашкам и ловко повязанным нашейным платкам. J’ ai veussi a comprendre ne plus que 20 pourcent de la conversation, и, пока мадам ля Рюс и Дидье чирикали, я разглядывал окружающее меня пространство. Тут на кухне возникла младшая дочь Дидье — Сесиль, похожая на газель. Мы знакомимся формальными поцелуями в обе щечки. У нее на выставке возле Отеля Шайо висят графические работы. Сегодня, как раз, было открытие международной выставки «Антиквары и креатеры».
—?Papa! — в голосе газели слышится расстройство.— Ты знаешь, что по-английски наша фамилия означает кретин!
—?Это еще ничего,— хладнокровно отреагировал Дидье.— По-испански — это пидер.
—?А по-русски? — подозрительно спросила Сесиль.
—?У нас таких слов нет,— успокоил я девушку...

...Хотелось написать так.
Он пришел в дом на набережной des Grand Augustins, мимо которого с милицейской сиреной регулярно проносились пикапы с преступниками и автоматчиками. По ту сторону речушки на острове Сите вершила над мужчинами суд слепая женщина Фемида. Вот и он, усевшись на диван, стал говорить о женщинах, хотя, казалось, он говорит о себе:
—?Либерте! Теперь я свободен! Я хочу быть тем, кто я есть. Мне ничего не нужно. Я жил на улице и стирал рубаху в Сене.— Он замолчал, удивляясь собственным словам, а затем продолжил: — Тут можно прожить на пять евро в неделю! Я обедал на place Republic — там обеды для бедных! И одежду мне тоже дали.
Его пальто висело на стуле. Подняв за ворот, я стал рассматривать этикетку. Это был «Trussardi».
—?И я хочу такую. Скажи, где дают?
Но он не сказал, а продолжил монолог.
—?Я открыл фирму. Пятьдесят миллионов оборот! Офис на Saint- Honore…
Мы уже сидели за столом, и я подливал ему вино. Мы успели съесть по авокадо, по мясному блюду с непереводимым названием.
Сделав глоток, он отодвинул фужер, посмотрел на меня, а я на него. Его лицо было, как и десять лет назад, энергичным, волнистые волосы без седины, крупный прямой нос и карие глаза романтика со стажем.
—?Я никому не говорил, а тебе скажу.
Тут же напало сомнение — стоит ли слушать? Его звали Домьян, Демьян почти что.
—?Они решили, что я должен поехать. Это будет выглядеть, как съемка фильма о мировых музыкальных центрах. Скоро меня ждут в Петербурге. Но это только ширма. А за ширмой они решили, что я должен решать.
—?Они — это кто? — робко поинтересовался я.
—?Это масоны,— с готовностью объяснил Демьян.— Самые влиятельные из тех, какие есть.
—?Угу,— я постарался согласиться многозначительно.— А что решать?
—?Ага! Догадайся.
—?Ничего представить не могу.
—?Но попробовать-то можно! Можно!
—?Хорошо. Самые влиятельные станут решать… допустим они найдут решение… Масоны решат проблему мелиорации Внутренней Монголии и одновременно спасут Аральское море?!
—?Нет! — Демьян нервно взмахнул вилкой.— Это не море и не степь. Я уже ездил в Афганистан. Они приставили к моей голове ваш автомат, но не убили. Потому что я засмеялся — давайте. Давайте! Вы мне только поможете! Они тоже засмеялись. Мы смеялись вместе как друзья детства. Думаю, они и не хотели убивать. Тут все просто. Просто надо потесниться, ужаться, не быть жадными.
—?Так-то оно так.— Я достал сигарету и стал катать ее в пальцах.
—?И мне не было страшно. Поскольку я свободен. А свободный может потерять только жизнь. Что такое жизнь?
—?Действительно.
У него были разные жены и дети. Последнюю жену я видел несколько раз и ничего сказать не могу. Да и почему я должен что-то говорить про женщину? Три года тому назад мы оказались рядом в крытом манеже на командном первенстве мира по шпаге. Тогда китайцы убили французов, а русские и китайцев, и французов, и даже итальянцев порубили в капусту. Я вскакивал от нечего делать и кричал: «Колобков! Колобков!». Демьян только тер ладонью воскресную щетину, стараясь быть незаметным, до- ставал из сумки бутылку красного и, выдернув пробку, делал глоток, словно бродяга. А я вскакивал снова и кричал еще громче: «Кочетков! Кочетков!»…
Уже тогда было понятно — у него не все о, кей. В деле оказался замешан санитар из дурдома в Шерантоне, ставший каким-то ангелом хранителем чего-то. Наши английские языки желали лучшего. Всех оттенков я не понял и не хотел. Хватит мне и своего ребуса. Однако контуры драмы обозначились. В ее границах еще стояли руины с печными трубами, похожими на потрепанные фаллосы. Дети выросли и разъехались. Жена же считалась взрослой давно, но уехала только сейчас. Нет! Я не так понял глагол. Сперва дети уехали, потом Демьян ушел.
—?Что оставалось делать? Только признать себя счастливым, как Мерлин Менсон! Знаешь такого урода? — Демьян взмахнул бокалом, сделал глоток и продолжил: — Представь себе теплую летнюю ночь без облачка. Огни Парижа остались в долине. Я лежал на траве в сквере неподалеку от Тракадеро и видел тяжелую тень Фоша в сторонке. Но зачем мне Фош? Листочки шелестели надо мной, а сквозь листья молча светилось небо. Я не пожалел времени и выбрал место на траве, не засранное собаками. Если б ты знал, как меня достали эти парижские собаки и их хозяева! Ведь Париж — это не город великой истории и архитектуры, а просто куча собачьего дерьма, не убираемого никем!
—?Не кипятись ты так. Do not worry, be happy.
—?Хорошо тебе говорить. Ты, наверное, никогда не вляпывался.
Я подумал о себе, стараясь быть объективным.
—?Приходилось.
—?Тогда ты поймешь, как это здорово вдруг стать таким, какой ты есть, и опять вернуться к первопричине первооснов! Слышать шелест и видеть небо! А в небе звезды как в Магрибе! Они такие большие — как хрусталики глаз. Глаза беспредельной бесконечности. Просто смотрел в них и впадал в пофигизм. Как это сказать понятно? Да, пофигизм — это должно быть понятно. Ты меня понял?
—?Понял на все сто!
—?Тогда слушай дальше.
…Он лежал, положив под голову кожаный портфель, а после задремал, заснул, и даже металлический замок портфеля, врезавшийся в затылок, не посмел помешать; увидел во сне Бретань, волны, набегавшие на берег, мокрый серый песок и парус яхты вдалеке. Эта яхта приснилась ему еще в детстве — тогда она, ее эфемерный образ, говорил о будущих годах, о свободе, о путешествиях, о верных друзьях и нежных подругах; эта яхта, парус говорили и о героическом подъеме на Гималаи, о том, как капитан сорвался, но его вытащили, и сделал это именно Демьян, его считали героем; в этой яхте скрывались университетские прозрения, лаборатория, бессонные ночи, открытие лекарства против бациллы и спасение мира; и каждая неудача, каждый прожитый мимо сна год погружали суденышко в пучину времени. Кораблик уже, казалось, утонул, сгнил на дне, покрытый илом. Но всякий счастливый сон поднимал его из пучины бессознательного, напоминая о поверженных мечтах. Вот и теперь он, как «белеет парус одинокий», назойливо напоминал о том, чего уже никогда не случится…
Демьян открыл глаза, но еще не проснулся. Вначале сознание поняло т